Язык

ЯЗЫК. Термин Я. по отношению к человеческой речи употребляется в разных значениях: 1. для обозначения человеческого Я. вообще, как способности говорить; 2. для обозначения отдельного Я., в отличие от наречия и говора или диалекта; 3. для обозначения Я. любой группы людей или отдельного лица, сколько-нибудь отличающегося от Я. другой группы людей или других лиц.

Я. вообще — совокупность способов выражения мысли с помощью слов. Слова человеческого Я. как сами по себе, так и в сочетаниях между собою являются звуковыми символами, т.-е. условными знаками различных понятий, как частей мысли; связь слова, как звукового символа, с обозначаемым им понятием существует только в Я.; никакой другой связи, независимой от Я., между словом и понятием нет; наприм., вне Я. нет ничего такого, что заставляло бы связывать звуки слова «вода» с понятием о воде, и то же понятие на других Я. может обозначаться совершенно другими сочетаниями звуков, ср. латинск. aqua, франц. eau, немецк. Wasser, древне-греч. hydor, евр. maim и т. д. Правда, слова, обозначающие некоторые звуки или их производителей, могут сами являться их воспроизведением или содержать в своем составе звуки, являющиеся таким воспроизведением, ср. в русском Я. «кукушка», «кукую» и др.; маленьким детям часто называют корову «му-му» и т. д. Но эти вполне естественные случаи, однородные с т. н. поэтической звукописью или с потребностью передавать зрительные образы не только в слове, но и в рисунке, вообще во всех Я., какие мы знаем, играют самую незначительную роль. Возможно, что в первобытном Я. таких звукоподражательных слов было больше, но звуки человеческой речи можно назвать Я. лишь с того момента, как они становятся (сами по себе или в своих сочетаниях) символами понятий, т.-е. перестают быть простыми звукоподражаниями. То же следует сказать и о другом случае естественной, независимой от Я., связи произносимых звуков с тем, что ими передается, именно — о непроизвольных звуках и их сочетаниях, вызываемых разными аффектами, т.-е. служащих выражением чувств, как, напр., междометия о, ай, ой, ах, ох и т. п.; такие междометия стоят вне Я., пока являются выражениями чувств, а не условными знаками понятий. Надо думать, что раньше, чем возник Я. в настоящем смысле этого слова, и в ту эпоху, когда Я. не достиг еще надлежащего развития, подобные междометия употреблялись чаще.

Основным свойством человеческого Я. является его членораздельность, понимаемая не в смысле раздельности звуков, образующих речь, а в смысле раздельности понятий, обозначаемых звуками и их сочетаниями. Благодаря тому, что отдельные слова и их части могут обозначать отдельные понятия, частичные изменения в этих понятиях и их отношения друг к другу и к самой мысли, получается возможность расчленения цельной мысли, благодаря чему Я. является средством не только передачи мысли, но и самого процесса мысли. До этой способности Я. дошел не сразу; в первобытном Я., надо думать, мысль являлась значительно менее расчлененной, чем в тех Я., которые мы знаем.

Возникши, как средство для передачи мысли другому лицу, Я. продолжает оставаться главным средством общения между людьми; отсюда вытекает необходимость для Я. быть понятным той или другой группе людей, находящихся в таком общении, и зависимость судьбы Я. от судьбы общественных союзов, пользующихся Я. С историей общественных союзов связано развитие и изменение человеческого Я., а также его дробление на отдельные Я. и диалекты, объединение нескольких отдельных Я. в одном Я. и другие явления. Я. вообще распадается на множество отдельных Я.; относительно многих из них мы не можем сказать, была ли между ними к.-н. связь по происхождению даже в отдаленном прошлом. Тем не менее мы можем говорить об Я., как едином, имея в виду единство физической и психической основы. Все человеческие Я. являются Я. звуков; во всех Я. звуки речи образуются одинаково выдыханием воздуха из легких через голосовую щель и полости рта и носа и теми преградами, которые выдыхаемый воздух встречает на своем пути в голосовой щели и в полости рта; у всех народов Я. служит для выражения расчлененной мысли и подчиняется одинаковым законам, коренящимся в общей всему человечеству психической организации.

Отдельным Я. в отличие от наречия или говора наз. такой Я., который в данную эпоху не составляет одного целого с какими-либо другими Я., хотя, м. б., и составлял такое целое в другую эпоху. Наречиями же одного Я. наз. такие Я., которые при всех различиях между ними в данную эпоху составляют одно целое. Для того, чтобы Я. двух разных общественных групп можно было рассматривать, как наречия одного Я. необходимо: 1. чтобы слова и грамматические формы, употребляемые лицами, принадлежащими к той и другой общественной группе, сознавались ими, хотя бы только в большинстве случаев, как одни и те же слова и грамматические формы; это возможно, если эти слова и формы в Я. обеих общественных групп тожественны или представляют легко замечаемые отличия в звуковой стороне; таковы, наприм., различия между акающими и окающими великорусскими говорами, в которых одни и те же слова произносятся с неударяемым о в одних говорах и другими неударяемыми звуками в других говорах: вода, носить, село, весна в одних, вада, насить, сяло, вясна или сило, висна в других, и т. п.; 2. чтобы при этом общение между Я. той и другой общественной группы не прерывалось; т. к. Я. подвержен постоянным изменениям (см. Жизнь я.), то это об

зиться в возникновении в нем явлений, общих для обеих общественных групп, употребляющих этот Я., и притом не только слов и грамматических форм, п. ч. и те, и другие могут быть заимствованы одним Я. у другого, но и звуковых (фонетических, см.) изменений. При отсутствии таких общих звуковых изменений, такие Я. являются отдельными Я., как бы они ни были близки по своему прошлому. Т. к. Я. является прежде всего средством общения между людьми, то жизнь Я. (см.) стоит в тесной связи с условиями этого общения: чем оно теснее, тем больше однородности в Я. членов общества, и чем оно слабее, тем легче возникают различия в их Я. Поэтому жизнь Я. зависит от жизни общественных союзов или групп, говорящих на данном Я.: чем сплоченнее известная общественная группа, тем однороднее ее Я.; при слабой ее сплоченности Я. дробится на говоры и наречия, различия между которыми тем легче возникают, чем слабее связи между отдельными частями этой общественной группы; при распадении общественного союза распадается и Я., и отдельные диалекты Я. становятся самостоятельными Я.; наоборот, при слиянии общественных союзов их Я. могут сближаться, становясь наречиями одного Я. или образовывая смешанный Я., или вытесняются один другим. Отдельные Я. частью объединяются в группы родственных между собою Я. (см. Родство языков), частью стоят изолированно, т.-е. не находятся в родстве, по крайней мере доказанном, ни с одним другим Я.; таковы, напр., Я. басков в Пиринеях, Я. японский, китайский. Называя какие-ниб. Я. неродственными между собою, мы этим указываем лишь на то, что родство их в настоящее время не доказано, но возможно, что оно будет доказано впоследствии. Вопрос о том, произошли ли все человеческие Я. от одного Я. или от нескольких Я., возникших независимо один от другого, не может быть решен при тех средствах, какими располагает сравнительное языковедение в настоящее время. Во всяком случае такой первоначальный Я. или такие первоначальные Я. были очень бедны, т.-е. заключали лишь очень ограниченное число слов, да и самые значения слов были крайне неопределенны с нашей точки зрения. См. также Жизнь Я., Наречие, Родство языков, Сравнительное языковедение. Литературу о Я. см. Языковедение.

Язык и раса. Эти понятия часто смешиваются, хотя по существу они различны. Что такое Я., см. выше; Р. — совокупность физических признаков, объединяющих известную группу людей. Однородность Я. свидетельствует о родстве языков (см.) и общественных союзов, представители которых говорят на этих Я., т.-е. о том, что эти общественные союзы образовались из одного общественного союза, но не говорит о физическом родстве представителей этих союзов между собою. Однородность же Р. может свидетельствовать о физическом родстве лиц, принадлежащих к одной Р., а также может быть вызвана смешением рас или сходными физическими условиями (напр., климатом), но не свидетельствует о к.-л. отношениях между теми общественными союзами, в состав которых входят люди, принадлежащие к одной Р. Поэтому на родственных Я. могут говорить народы, принадлежащие к разным Р. Так, финны, т.-е. говорящие на финских Я., принадлежат частью к монгольской Р. (вогулы, остяки и др.), частью к европейской Р. (мадьяры и др.), частью соединяют в себе признаки той и другой Р. (суоми, карелы, черемисы и др.); то же следует сказать и о турках, большинство которых принадлежит к монгольской Р., но часть (крымские татары, часть европейских турок-османов) — к европейской Р.; говорящие на малайско-полинезийских Я. (на Малакке, Малайских о-вах и в Полинезии) тоже принадлежат к различным Р. Большинство говорящих на индо-европейских Я. принадлежит к европейской Р., но часть их соединяет признаки европейской и монгольской Р. (часть великоруссов и вост. болгар); есть среди них и негры (напр., в Либерии) и люди американской Р. (в Ю. Америке). Северные французы по расовым признакам стоят ближе к северным немцам, чем те и другие к южным французам и немцам. С другой стороны, общность Р. не свидетельствует о родстве Я.: так, народы Кавказа принадлежат к одной европейской Р., но б. ч. кавказских Я. не родственны с европейскими; монголы и китайцы очень близки друг к другу по расовым признакам, но языки их не стоят ни в каком родстве между собою.

Н. Дурново.

О происхождении языка. Наука о языке уже давно утвердила членораздельность отличительным признаком человеческой речи. Ни в природе, ни в языке животных членораздельности нет; у птиц она встречается весьма редко, но тогда как у человека членораздельность соответствует форме деятельности духа (Гумбольд), характеру чувственности человека (Потебня), иными словами, — связана с неисследимыми глубинами «я» — у птиц она, как следствие дрессировки, совершенно разнозначна для их психической жизни с тем значением, какое имеет для человеческой психики. Вынуждаемая особенностями последней, членораздельность определяется иными целями, чем те, какие определяют (бессознательно) присущую человеку способность издавать звук, хотя бы и нечленораздельный: звук есть орудие, помогающее нам освобождаться от временами непосильной тяжести душевных переживаний; доведенный до высшей точки какой-либо эмоции — человек не может оставаться безгласным; членораздельный звук предназначается человеком для выражения мысли.

Слово, состоящее из таких артикулированных (членораздельных) звуков, поскольку речь идет о телеологической структуре (в указанном выше смысле), членораздельного звука — есть высшее достижение человека в его попытках создать условный знак, коим содержание его сознания могло сделаться достоянием сознания другого, третьего и т. д., и, в этом смысле, общезначимым. Эта принципиальная общезначимость, общепонятность слова основной существеннейший признак, вытекающий из самого нашего инстинкта языка и резко отграничивающий слово от других эмбриональных языковых форм. Такими формами являются: нечленораздельный звук и междометие.

Все исследователи происхождения языка сходятся на том, что понимание слова, как высшей известной человеку языковой формы, может быть дано лишь анализом двух указанных форм, из которых одна — нечленораздельный звук, — как бы выпала из языка, имея место в совершенно исключительные моменты нашей психической жизни, а другая, — междометие, — соприсутствует в языке слову, но играет в организации психически жизни ничтожнейшую роль. Что есть нечленораздельный звук? Не что иное, как рефлексия внутри организма на действующие извне потрясения, равно как и на некоторые состояния души. В первом случае, при воздействии извне, раздражение, проходя рядом чувственных нервов, заражает двигательные, а через их посредство (при наличии связи между органами дыхания и звука), влияет на наш аппарат голоса. Как следствие — физиологически обусловливается в животном мире рождение звука, в котором замыкается проходящий в организме ряд движений. Наблюдения над животными, детьми и некультурными народами (богатый материал, относящийся к подлежащему вопросу, касательно последних, дает генетическая социология), подтверждает чисто рефлекторную зависимость нечленораздельного звука от процессов, происходящих в психике всех этих подвергшихся наблюдению групп, что с определенностью заставляет видеть в нашем отдаленном предке существо, одаренное лишь такой примитивной языковой способностью, относительно каковой, разумеется, нельзя сказать, что она является фонетической формой воплощения каких-либо эмоций.

Для того, чтобы некоторая фонема стала сосудом для эмоций, — а жизнь первобытного сознания протекала в постоянной смене эмоций, необходимо предположить с одной стороны — нужду первобытного человека в некоторой организации выражения своих чувств, что уже говорит о более высокой ступени его развития, и с другой — готовую, данную природой человеку форму этого выражения, в какой-то степени организованного, т. е. членораздельный звук. Естественно, что душевное потрясение, которому человек дал исход в членораздельном звуке (междометии), должно было значительно уступать по интенсивности потрясению, выраженному звуком неартикулированным. Здесь, следовательно, на лицо мгновенная вспышка чувства, ознаменовывающего в междометии тот или иной признак своего состояния, (гнев, страх, испуг), но не мысль; последняя никогда не бывает оценкой наличного состояния нашей души, междометие же фиксирует именно момент нашей психической жизни и затем, как только этот фиксируемый момент нашей душевной жизни преодолен лишается всякого содержания, ибо ничего собой не знаменует; при повторении его, после преодоления этого душевного состояния, мы, обращая на него свою мысль, т.-е. концентрируя внимание, лишаем его назначения фонетически изобразить потрясшее нас чувство, иными словами, заставляем потерять основной признак междометия.

Слово выросло из междометия, и, если интенсивность чувства в восклицании, (междометии), значительно ниже, чем в издаваемом человеком в редчайшие моменты жизни нечленораздельном звуке, — такое же падение напряженности мы видим в слове, по сравнении его с междометием. Внимание, обращенное человеком при создании слова на звуковую форму последнего, — один из показателей такого падения; другой показатель — известное самонаблюдение в момент создания слова, ибо человек не может не обратить внимания на звук, наполняемый им определенным смыслом. Основной вопрос о причине именования тех или иных предметов такими именно, а не другими словами — больше, чем труден для разрешения. Утверждения вроде того, что звуки а, о, и, у и т. д. являются выражением определенных чувств крайне субъективны, их следует избегать, согласившись на том принципиальном положении, что между звуком и чувством, лежащим в основе междометия (и, значит, — слова), есть какое то соответствие. Научного значения сравнения между артикулированными звуками и определенными предметами также не имеют; такие сравнения большей частью построены на произволе, поскольку речь идет о конкретных попытках построить чуть ли не схему соответствий. Иными словами: никоим образом нельзя утверждать соответствия звука восприятию, принимаемому за самый предмет, либо определенному чувству, сопровождающему это восприятие. Ответа на вопрос: почему такое-то слово выражает такой-то предмет, — наука о языке дать не может. Таким образом пресекается попытка обобщения соответствий в какие-либо схемы и ставится предел для дальнейших исследований, ибо на последние большего наука ответить не в состоянии. Что же касается слов, образующихся из уже известных корней, — слова эти, повидимому, создавались на основе аналогии восприятий, служащих содержанием новообразовываемых слов, с восприятиями, являющимися содержанием слов от уже известных корней. Звуковая форма слова, его фонема, заключает некоторую обязательность; это нужно понимать в том смысле, что слово, несмотря на различие ассоциаций, вызываемых им из различных людей, содержит в себе нечто постоянное, какое-то значение, независимую от истолкования разными людьми мысль. В нас могут со временем меняться элементы, входящие в мысль, закрепленную в том или ином слове, но основные существенные элементы ее остаются неизменными. Неизменны они и для разных людей, несмотря на то, что их мысль вбирает еще целый ряд новых элементов, вытекающих из их отношения к предмету или явлению, отображенным в данном слове. Благодаря этой особенности слова, — последнее обладает непрекращающейся жизнью; на этом признаке основано, вообще, понимание, равно как и переход слова из поколения в поколение. Но для того, чтобы у человека возникла мысль, ассоциируемая с определенным предметом, который назван в слове, нужно, чтобы это название он услышал от другого, иначе у него не будет ассоциироваться звук с предметом и мыслью о нем, и он сам не будет себя понимать. Отсюда ясно одно: только в обществе возможно создание слова; только в обществе человек мог целесообразно использовать данную ему природой способность издавать артикулированный звук и через слово сообщать свою мысль; условность этих слов: «сообщать мысль» очевидна, ибо услышанное слово, конечно, не передает мысли от говорящего и не заставляет произвести то же самое понятие или представление, какое было в сознании говорящего, но затрагивает представление или понятие соответствующее.

Таков, схематически, путь, каким шло развитие человеческого языка: от неартикулированного звука к артикулированному (междометию) и от междометия к слову. Вырастание современной языковой формы — слова, — процесс длительный, представляющий тем больший интерес, что развитие языка шло двумя широкими руслами.

Если мы от исследования о генезисе языка перейдем к вопросу о современном состоянии языка, или — иными словами — произведем как бы догматическое рассечение проблемы языка, мы столкнемся со следующим фактом: понятие языка охватывает два языковых вида. Эти два вида, объемлемые терминологически одним родовым понятием «язык», дифференцировались один от другого в незапамятное время, но лишь в прошлом столетии языкознание осознало эту дифференциацию. Виды эти: язык поэзии и язык прозы.

Едва только мы прикоснемся анализом к этой проблеме расслоения языка — нам предстанет исключительная по своему значению для общечеловеческой культуры картина: мы увидим, что проблема элиминирования одного вида языка от другого, в сущности, заключает в себе объяснение всего культурного роста человечества; исследование этой отстоявшейся в науке проблемы осветит тот длительный и трудный путь, каким первобытное сознание переплавлялось в сознание современное. С другой стороны — далее самый беглый анализ, какой в настоящих строках мы можем произвести, отчетливо установит наличие в языке и на будущие времена двух языковых стихий — поэтической и прозаической.

Для определения поэтической стихии языка, для уяснения той роли, какую играет в организации последнего один из двух языковых видов — поэзия, и, наконец, для проведения пограничной черты между поэзией и прозой, — следует обратиться к эмбриональной поэтической форме, какую знает язык, — к слову с незатемненным представлением. Методологическое оправдание такого исследовательского пути дано в том, что едва только мы поставили проблему «языка поэзии» в полном объеме — отчетливо вскроется значимость языка в организации человеческой психики. Эта организующая роль поэтического языка в нашей духовной жизни того же порядка, что и организующая роль слова. Мало того: в слове с живым представлением наличествуют все те же элементы, какие мы находим в образцах поэтической речи. И наконец — процесс затемнения представления в слове в полной мере соответствует процессу расширения и укрепления прозаической стихии языка за счет моментов, характеризующих язык поэзии.

Действительно: анализ слова с живым представлением утверждает наличие в нем трех элементов: единства артикулированных звуков, звукового абриса слова или, иначе, его формы чисто внешней; далее — содержания слова или его значения, и, наконец, поскольку мы имеем дело со словом, в коем еще не забыто представление (напр. за-щита), являющееся символом, знаком содержания слова — внутренний знак этого содержания или, как называют, внутренняя форма слова. Последняя является, следовательно, представлением, закрепленным человеческим сознанием и подвинувшим его на создание того либо иного слова (щит в приведенном нами примере); сравнивал это представление со значением (содержанием) слова, мы видим неравенство их объемов: первое значительно уже второго, что представляется вполне понятным, ибо закрепляет только один конкретный образ, обреченный в дальнейшем потускнеть и уступить место иной безо́бразной стихии слова. Даже в нашем примере, в коем сохранилась фонема этого представления, — затемнение последнего слишком очевидно; в отношении же подавляющего количества известных нам слов первоначальное представление вскрывается лишь тщательным анализом и, выпластанное скальпелем языковеда, каждый раз заставляет нас констатировать прогрессирующее падение образности слова.

Опуская, по необходимости, анализ этого процесса, заметим, что он является лучшим доказательством выше отмеченного положения о той роли языка, какую последний играет в организации нашего сознания. Иными словами — процесс падения образности слова неколебимо утверждает значение слова (и, значит, языка), как средства при помощи коего совершается наше познание. Последнее есть не что иное, как установление связи между вновь познаваемым и познанным ранее; эта связь устанавливается сравнением познаваемого с ранее познанным при помощи общего тому и другому признака; слово живет — т. е. применяется все к новым и новым объектам познания. В каждом новом случае количество признаков нового объекта увеличивается, и новый, наличествующий в каждом вновь познаваемом объекте, признак связан уже не с первоначально замеченным общим признаком, а через посредство признаков промежуточных вновь познанных объектов; при этом, конечно, тот первоначальный признак (внутренняя форма слова) перестает играть роль посредствующего звена, так как такую роль выполняет теперь один из признаков того объекта, какой ближе всего примыкает к объекту познаваемому; посему — этот первоначальный признак постепенно затемняется и, наконец, совершенно исчезает из сознания.

Язык поэзии, закрепленный в произведении художественного слова, характеризуется теми же признаками, какими выше мы охарактеризовали слово с живым представлением, т. е. наличием: содержания (иначе назыв. идеи), соответствующего чувственному образу; внешней формы, объективирующей художественный образ, и, наконец, самого образа (внутренней формы), соответствующего представлению в слове и являющегося, так же как и представление, намеком, символом заключенного в художественном произведении содержания. В любом образце поэтического языка легко вскрывается наличие этих трех элементов, а на анализе образцов народной поэзии, часто в своей сложной иносказательности неприемлемых для современного художественного сознания, без труда может быть показано, что обращение одной стихии языка в другую — поэтической в прозаическую, — происходит единственно благодаря тому, что данный в произведении народного поэтического творчества образ не заключает для нас указания на ознаменованное, символизированное им содержание, иначе — благодаря отсутствию посредствующего звена между внешней формой и значением (содержанием); а таковым звеном именно и является тот третий элемент, какой мы назвали внутренней формой.

Таким образом сущность языка поэзии — неравенство между образом и символизируемым им значением, т.-е. пояснение объекта, являющегося видом в отношении какого-либо рода, через признак, взятый из другого вида. Вторжение (совершенно закономерное) прозаической стихии языка в поэтическую и знаменует собой отказ нашего сознания воспользоваться этим признаком. Нами забыт этот признак и, как результат, — конкретный образ, данный в воспринимаемом нами произведении художественного слова, превращается в прозаическое обозначение какого-либо частного случая, а это произведение перестает быть поэтическим — становится прозой.

Итак, в языке прозаичны все слова, обозначающие какой-либо объект, не символизируя его представлением, а речь прозаична тогда, когда в целом не дает образа. На наших глазах происходит в языке как будто незаметный, но совершенно непреложный и необоримый процесс падения образности в отдельных словах, процесс перерождения поэтического слова в прозаическое. Но, разумеется, образность языка в целом отнюдь не уменьшается: новые слова создаются непрестанно и также на наших глазах; чем интенсивней язык развивается, тем больше возникает слов с живым представлением. С другой стороны поэтичность языка не может падать и потому (а это еще важнее), что никогда не падала и не может упасть способность языка создавать образы из сочетания отдельных слов, безразлично, будут ли последние образны либо безо́бразны. И, наконец, — история языка неопровержимо устанавливает непрерывное усовершенствование и усложнение поэтических образов, благодаря постоянному обогащению тех средств, какими достигается художественный эффект.

Сказанное подводит к одному: язык не есть нечто законченное, готовое дело (έργον) но — постоянное непрекращающееся становление, неиссякаемое творчество, делание, ενεργεία. Это положение, проникшее уже на страницы элементарных учебников, с трудом пробивало себе дорогу к признанию и, слегка нащупываемое в исследованиях языковедов до Вильгельма Гумбольдта, лишь в работах последнего нашло впервые полное и глубокое обоснование.

В далеком прошлом проблема языка обратила на себя внимание ищущей научной мысли. Писатели средневековья (Евномий, Григорий Нисский и др.), переплавляя древне-греческие понятия в новые, соответствующие современной им идеологии, провозгласили божественное происхождение языка. Не смотря на то, что эта теория ни в какой мере не может притязать на эпитет «научной» и должна была бы рассматриваться, как архивный памятник седой старины — еще во второй половине прошлого века она находила защитников (Гаманы, у нас — Аксаков). Совершенная ее несостоятельность слишком очевидна: если полагать, что «бог» был учителем первых людей, т.-е. он говорил, а люди понимали — такая концепция предполагает в человеке знание этого «божественного» языка и возможность его создания собственными силами: в противном случае не могло бы, конечно, иметь место понимание, ведь дети потому только и понимают язык, что потенциально могут создать свой собственный. Если же предполагать, что некий «божественный» совершенный язык неведомыми путями был внушен человеку — история языка должна была показать падение последнего, ибо, согласно этой «теории», человечество постепенно должно было бы забыть высокие достоинства дарованного ему «настоящего» (выражение Аксакова) языка. Но история языка утверждает диаметрально противоположное: непрекращающийся прогресс, непрестанное развитие, усложнение и обогащение языковых форм. А вместе с этим утверждением обнажается вся несообразность теории откровения.

Такая же участь ждет и две другие теории, в свое время популярные: теория изобретения языка человеком и теория языка, как «организма». Первая, выставленная еще Демокритом и различно варьируемая, продержалась до XVIII в. (Тидеман, у нас — Мерзляков, Орнатовский); ее несостоятельность обнаруживается так же легко, как и несостоятельность договорного происхождения общества и государства; ее защитники впадают в порочный круг: человечество создает язык ради организации такой формы социального бытия, какая может обеспечить ему планомерное развитие его духовных сил и материальных средств, т. е. общества; реализуя это стремление, человечество условливается обозначать такой-то объект таким то словом, создавая, по договору, систему условных обозначений. Эта концепция сложной комбинацией софизмов неудачно пытается затушевать основное противоречие: ведь при признании необходимости языка для создания общества забывают, что самый договор, какой де лежит в основе языка, предполагает уже существование организованного социального целого, т. е. общества, вне коего люди не могли бы, разумеется, вступать в какие бы то ни было соглашения. И с другой стороны — обусловленность создания слов договором (хотя бы мимическим, что само по себе уже невозможно), допустима лишь постольку, поскольку признать, что до такого условного обозначения человеку была известна связь артикулированного звука с мыслью: язык немыслим без понимания, последнее же, как установлено выше, возможно лишь при помощи и через посредство слова.

Теории, выдвигающие аналогию происхождения языка с развитием организма, в последнем счете утверждают независимость слова от мысли и возможность построить некую обязательную для языка грамматику, т. е., помимо желания их адептов, подводят к посылкам теории произвольного создания языка, явно несостоятельным.

На протяжении многих веков сталкиваются между собой различные научные концепции, посвященные разрешению проблемы языка. Исключительное значение языка в поступательном движении человечества привлекало и продолжает привлекать внимание не одних узких лингвистов, а это последнее обстоятельство является гарантией того, что интересующая нас проблема из академического кабинета языковеда выносится на открытое поле пытливой человеческой мысли, располагающей всеми методами научного познания.

БИБЛИОГРАФИЯ.

И. Срезневский — Мысли об истории русского языка, 1887. Потебня — Мысль и язык. 3-е изд., 1913; Из зап. по теории слов, 1905. W. Humboldt. Ueber die Verschidenheit des menschlichen Sprachbaues und ihren Einfluss etc. изд. Петка 1876 г. Steinthal. Der Ursprung der Sprache. 1858. Jac. Grimm. Ueber den Ursprung der Sprache 1852. Max. Müller, русск. пер. «Лекции по науке о языке» 1855 г., Ueber die Resultate der Sprachwissenschaft 1872, русск. пер. The Science of Thougt. 1887. D. Noire. Der Ursprung der Sprache 1877. G. Gerber. Die Sprache als Kunst, 2 изд. 1825 г. Fr. Müller. Grundris der Sprachwissenschaft 5 част. 1879. и сл. W. Wundt. Völkerpsychologie II том, 3 изд. 1917. W. Whitney. The life of the language 1875 г. Хорошей библ. справочник у А. Погодина. Язык как творчество. 1913. Вопр. теории и псих. творч. т. IV.

Евгений Ланн.