Интеллигенция

(от латинского слова intelligentis — понимающий, мыслящий) — первоначально совокупность образованных, мыслящих людей в обществе специально занимающихся умственным трудом и просвещением народа: позже интеллигенция стала обозначать также совесть нации, ее наиболее задумывающуюся о судьбах отечества, о долге перед страной часть. Выполняя свое призвание — "болеть душой за народ", быть, как писал П. Струве, "чувствилищем", звать народ выполнить долг перед отечеством — интеллигенция постоянно менялась по своему составу и удельному весу, но всегда была призвана так или иначе решать вопрос об отношении народа к существующим порядкам и власти, о своем месте в этом отношении и собственных обязанностях перед страной и народом, а также проблему отношения своей страны и ее развития к собственной истории и к зарубежному опыту. В каждой стране все эти вопросы решались поразному, а интеллигенция (не в силу своих особых, "врожденных" качеств, а по объективным причинам) концентрировала свое главное внимание или на просветительстве, философии и объективном знании, или на общественно-политических вопросах борьбы за прогресс и социальную справедливость, или, что тоже случалось, сама включалась в реформаторскую деятельность. Важно и то, что эти приоритеты, никогда не вытесняя других функций, не оставались всегда одними и теми же: одни из них выходили на передний план на одном историческом этапе, другие — на другом, а само соотношение этих приоритетов, возобладание вполне определенных на протяжении длительного времени формировало традиции, лепило характерные особенности, "врожденные черты" самой интеллигенции той или другой страны. Это и понятно, ибо в тройственном отношении народ — разум — власть интеллигенция каждой страны всегда занимает свое, никем и ничем не заменяемое место в зависимости от тот, какая функция оказывалась для нее более существенной — быть ли средоточием разума или общественным чувствилищем, а также в соответствии с тем, чей интерес — народа или власти — оказывался в центре ее забот. Здесь и истоки формирования облика самой интеллигенции — ставит ли она интерес выше истины или наоборот, а при сформировавшейся традиции и объяснение позиции интеллигенции. Как, пользуясь таким подходом, можно обрисовать черты русской интеллигенции? "Русская история, — писал Н.Бердяев, — создала интеллигенцию с таким душевным укладом, которому противен был объективизм и универсализм, при котором не могло быть настоящей любви к объективной, вселенской истине и ценности. К объективным идеям, к универсальным нормам русская интеллигенция относилась недоверчиво, так как предполагала, что подобные идеи и нормы помешают бороться с самодержавием и служить "народу", благо которого ставилось выше вселенской истины и добра. Это роковое свойство русской интеллигенции, выработанное её печальной историей, свойство, за которое должна ответить и наша историческая власть, калечившая русскую жизнь и роковым образом толкавшая интеллигенцию исключительно на борьбу против политического и экономического гнета, привело к тому, что в сознании русской интеллигенции европейские философские учения воспринимались в искаженном виде, приспособлялись к специфическим интеллигентским интересам, а значительные явления философской мысли совсем игнорировались". Однако сказать только это — мало. Не менее важно и то, что особенности российской истории сказались также и в том, что в среде самой русской интеллигенции, особенно когда подавляющая ее часть была охвачена пафосом борьбы за освобождение народа и социальную справедливость, стали наблюдаться и другие исторические перекосы — преимущественное внимание к проблемам распределения в ущерб проблемам производства и склонность к уравнительному распределению Н.Бердяев так объясняет эти перекосы: "Психологические первоосновы такого отношения к философии, да и вообще к созиданию духовных ценностей можно выразить так: интересы распределения и уравнения в сознании и чувствах русской интеллигенции всегда доминировали над интересами производства и творчества. Это одинаково верно и относительно сферы материальной, и относительно сферы духовной к философскому творчеству русская интеллигенция относилась так же, как и к экономическому производству. И интеллигенция всегда охотно принимала идеологию, в которой центральное место отводилось проблеме распределения и равенства а все творчество было в загоне, тут её доверие не имело границ. К идеологии же, которая в центре ставит творчество и ценности, она относилась подозрительно, с заранее составленным волевым решением отвергнуть и изобличить". И далее: "С русской интеллигенцией в силу исторического её положения случилось вот какого рода несчастье: любовь к уравнительной справедливости, к общественному добру, и народному благу парализовала любовь к истине, почти что уничтожила интерес к истине. А философия есть школа любви к истине, прежде всего к истине. не могла бескорыстно отнестись к философии, потому что корыстно относилась к самой истине, требовала от истины, чтобы она стала орудием общественного переворота, народного благополучия, людского счастья. Она шла на соблазн великого инквизитора, который требовал отказа от истины во имя счастья людей". Само собой разумеется, что, претендуя на роль совести нации, интеллигенция оказывается вынужденной постоянно заниматься самоанализом, самооценкой и самокритикой, впервые особенно громко прозвучавшими из "возмутительницы спокойствия" — России: первый раз после революции 1905-1906 гг. ("Вехи", 1909), а второй раз уже после Октября (Из глубины, 1922 г., впервые опубликована в 1967 г.). С тех пор на Западе было написано и опубликовано много обширных исследований и популярных книг о сущности и роли интеллигенции. Тема эта обрела особую актуальность сначала после разгрома нацизма и фашизма во Второй мировой войне и конца сталинизма в Советском Союзе, ибо встал вопрос о роли и ответственности интеллигенции стран с тоталитарными режимами за все происшедшее в этих странах и во всем мире. Сейчас актуальность этой проблематики получила дополнительные импульсы по мере того, как становится все более очевидной утопичность прогнозов о всемирной революционной победе коммунизма и отчетливо вырисовывается новая полоса истории, характеризующаяся не близкими революционными сдвигами, а длительной эволюцией; осмысление всего этого приводит к концепциям конца истории и конца интеллигенции (особенно у тех, кто отождествлял интеллигенцию с её революционной частью). Осмысление же новых ступеней научно-технической революции, ставящей совершенно по-новому проблемы гуманизации общественной жизни, порождают утверждения о "ненужности" гуманитарной интеллигенции, о "конце совести нации", ненужности "чувствилища". Очевидно, что смена исторических эпох и полос истории не только меняет место и роль интеллигенции, но и разнообразит ошибки, в том числе и касающиеся исторических судеб самой интеллигенции. Слово интеллигенция непереводимо, а явление, обозначаемое им, неопределяемо. Впрочем непереводимость — свойство и самого явления. В этом смысле понятие интеллигенция — предварительное понятие, понятие-предчувствие. Оно появилось как русское заимствование в определенный момент западной истории (во Франции в 20-х гг., вероятно, по следам русской революции).. , это "русское заимствование", требует или по меньшей мере напрашивается на сопоставление с родственным французским явлением уже потому, что явление это со времени дела Дрейфуса и памятного "Манифеста интеллектуалов" в газете "Авроре" имело собственное слово определяющее его, — интеллектуалы. В общих чертах русская интеллигенция может быть определена решительной безнадежностью Адорно, утверждавшим после геноцида второй мировой: "Интеллигентность — нравственная категория". Но все же (а может, и прежде всего) она определяется следующим парадоксом: по определению, она противится всякому определению, и это ее свойство — основа ее бытия. Возьмем за точку отсчета ее упорное нежелание быть заключенной в жесткие рамки социологических категорий — хотя бы уже потому, что в данном случае она рассматривалась бы как стабильное явление. Иначе говоря, является ли интеллигенция как феномен, появившийся исторически сравнительно недавно, чем-то раз и навсегда данным? ...Особенно примечательны результаты опроса об "интеллектуальной власти во Франции" согласно которым пальма первенства отдается Бернару Пиво, ведущему популярной литературной телепрограммы и Клоду Леви-Стросу. Современность и груз истории, посредничество и творчество уживаются друг с другом, смешиваются и, кажется со временем превращают в повседневность явления самого разного порядка понятия "информационного взрыва" и "информационного выбора", движение к новому подъему недооценивавшихся прежде радио, прессы, ТВ, родившихся в недрах университетского кризиса 70-х гг., наконец, тот факт, отмеченный Пьером Нора, что неологизм "интеллектуал" возник во Франции одновременно с понятием "событие". Если вдуматься, то и самый главный вопрос анкеты: "Кому принадлежит интеллектуальная власть?" — не менее красноречив, чем ответы на него. То же чувствуется и в горькосладком комментарии одного из победителей опроса К.Леви-Строса, который будто бы не принимает как результаты анкеты, так и саму действительность: "...Я принадлежу к прошлому веку... и если мое имя повторяется чаще других, то только потому, что я мешаю меньше других". Восьмидесятые годы демонстрируют нам, что уже не ставится вопрос об определении (что такое интеллектуал?) и об отношении интеллектуала к власти — а это был традиционный вопрос — теперь же спрашивают о власти как таковой, о власти интеллектуала... От противостояния к интеграции — движение, заметное с начала 70-х гг. и подтвержденное появлением неологизма "интеллократ" и тем, что интеллектуалы более не утверждают свой мир без участия власти, что они выступают теперь не ПРОТИВ, но ВМЕСТЕ, а также ощущением того, что интеллигенты, имеющие власть, являются в некоем роде "официальными интеллигентами общества"; это движение вытекает не только из того, что эсхатологическое мышление времени торопилось окрестить "концом идеологий". Несомненно, здесь особенно чувствуется совпадение кризиса идеологического (вполне реального) и кризиса письменной традиции... И несомненно, "поворот" многих интеллигентов в политическом плане тоже иногда коренится в совпадении этих двух "кризисов". ...Если традиционно появление или пребывание интеллигенции на страницах истории XX в. связано с ощущением или предчувствием исторического разрыва, с наступлением моментов, несущих в себе исторические события (это и писатели 20-30-х гг., участники Сопротивления, послевоенные интеллигенты-коммунисты, "носильщики" во время войны в Алжире), то появление на сцене "новых философов" соответствует ощущению пустоты, ощущению отсутствия истории (это то, что грубо выражено в формуле "автомобиль, холодильник и телевизор убили революцию")... История не может больше служить оправданием — это обнаружил тот медленный обвал, главное имя которого — сталинизм: XX съезд, Будапешт, Прага, "Архипелаг Гулаг" (1974), а вслед разочарование в Китае, в странах "третьего мира", в собственном рабочем классе. (Кстати, не является ли идея о конце мессианской роли рабочего класса одновременно и идеей о конце мессианства интеллигенции?) Ест, как отмечает историк Л.Булгакова, центром внимания русскойсоветской интеллигенции последовательно было крестьянство, пролетариат, а теперь сама история, то следует признать, что у французской интеллигенции сейчас нет иного предмета, кроме нее самой. Конец всемирности, обозначенный этим обвалом, ожесточенный антиутопизм, порожденный им, — все это лишило интеллигенцию некоторых из основных ее свойств. Не стала ли утрата прежних предметов и исторических основ истоком этой "своего рода покорности нашего общества, представляемого в качестве непревзойденного образца, этого ощущения, что другой модели общества и быть не может", истоком разочарования в истории, спровоцированного тем, что сама история была поставлена под сомнение? Действительно, отныне жизнь общества скорее комментируется, нежели критикуется или оспаривается. На сцену также выходит "ощущение катастроф", присущее как русской, так и западной интеллигенции 20-30-х гг. и прекрасно выраженное Вальтером Бенжамином: "Концепцию прогресса следует основывать на идее катастроф. Если же будет продолжаться "обычный ход" вещей — вот это катастрофа" Но главное, и об этом беспощадно говорит М. де Серто: "Покончено с виновностью интеллигенции перед историей!" — "новые философы" (которых рассматривают как представителей интеллигентов нового типа) окончательно отвернулись от этики ответственности, которая нами считается сутью интеллигенции. В этом смысле новые интеллигенты умертвили интеллигенцию, которая является теперь лишь социологической категорией. ...А история умирает. Это "парадокс, который вовсе не парадокс, а такая сторона нашей жизни, которую мы недостаточно понимаем. Мы продолжаем жить в мире, которого уже нет. Мы живем по его стандартам, говорим его языком, а его уже нет — он другой. Мы говорим на языке истории о том, что уже не есть история", — так написал Михаил Гефтер в своей статье "От ядерного мира к миру миров". Если, как он считает, мы живем, не сознавая того, в эпоху конца истории, то, по той же логике, мы присутствуем не при отступлении, но при конце интеллигенции.